Военное детство. Жизнь в годы войны

В воспитании у подрастающего поколения патриотизма и уважения к ветеранам ВОВ особое значение приобретают рассказы детей войны. Их воспоминания о своём мрачном военном детстве, пропитанном страхом, голодом, холодом и болезнями формируют у школьников представление о жизни детей в военное время; кроме того, описания ужасной нужды и горьких испытаний закладывают основы для сопереживания и нравственных качеств у старших дошкольников.

Для развития любви к Отчизне и гордости за неё дети должны знать историю и культуру своего народа. Великая Отечественная война, безусловно, является самым сильным примером проявления героизма и патриотизма советских людей.

На этой странице вы познакомитесь с подробным рассказом Свинцовой Альбины Максимовны «Детство в глубоком тылу» (из книги «Судьбою не обласканные дети»). Автор поделилась своими яркими детскими воспоминаниями, которые позволяют нам почувствовать, как жили и что испытывали дети в сложные годы войны.

Военное детство. Начало

Я играла с тряпочной куклой в своём дворе, в своём укромном местечке, среди пышной картофельной ботвы. Мне было легко и весело. Я бегала и скакала, пряталась за кусты, а потом выглядывала, отыскивая яркие васильки. Радостно бежала, срывала цветы. Любуясь голубым букетом, я как-то не заметила, что раньше обычного пришёл с работы папа с огромным свёртком в руках. Зашёл в дом, где мама готовила обед. Позвали меня.

Родители сидели у стола, на котором лежало то, что принёс папа, но уже в развёрнутом виде. Я чуть подпрыгнула, папа подхватил меня, посадил на колени. Он улыбался своей чудесной, приветливой улыбкой. Отцовская улыбка скрывала от меня сейчас то, что уже знал весь мир.

— Кушайте, это вам мой гостинец, — просто сказал папа. Я отщипнула… Понравилось! Войдя во вкус, уже не могла оторваться от диковинной сладости. Мои глаза выражали восторг и вопрос: что же это?
— Это халва, — продолжал папа. Мне её дали на работе, потому что завтра я ухожу на войну. (При срочной мобилизации на заработную плату вместо денег выдавали продукты). Когда вернусь, принесу ещё да побольше.
— Что же тут непонятно? — переваривала я своим детским умишком в наступившей тишине. Слова «халва» и «война» я слышала впервые. Халву я только что попробовала; войну — ещё предстояло. Так с трёх лет я познала и сладость, которую ощущаю до сих пор, и горечь, оставшуюся самой болезненной раной на всю мою жизнь.

Проводы на фронт

В ночь перед отправкой на фронт мы не спали. Тусклый свет керосиновых ламп просвечивал сквозь щели ставен, были слышны голоса. Люди плакали, поспешно собирая своих защитников на борьбу со страшным фашистским чудовищем. Утром мы вышли на улицу. На одно плечо папа посадил меня, через другое перекинул небольшой вещевой мешок. Он крепко взял маму за руку и мы влились в бесконечную человеческую колонну. Играл оркестр. Идти было нелегко. Улица поднималась в гору, становилось тесно, да к тому же нещадно палило солнце. Пыль, крики, плач.

Несколько минут отдыхали у переезда, перед которым закрылся шлагбаум. Остановились. Папа целовал меня и маму, а сам всё говорил и говорил, наказывая, чтобы мы берегли себя, чтобы мама нигде не оставляла меня одну (а то напугают), чтобы часто писали ему. Его тревога о нашем здоровье была так велика ещё и потому, что он был медик и от любого недуга лечил нас сам.

Вот и вокзал. Помню длинный состав поезда и людей в военной форме, которые торопили прибывших на перрон мобилизованных, стремясь скорее завершить посадку. Я прижалась к отцу. Нет, не прижалась — из последних силёнок вцепилась в него своими ручонками и замерла. Не передать то чувство страха, боль, смятение, растерянность, которое мы испытали, когда разжались крепкие объятия отца.

Комок подкатил к горлу, когда чувство беспомощности охватило мамину душу, и она, потеряв сознание, повалилась наземь. Меня толкали, сшибали с ног, а я пыталась поднять обмякшее, но живое тело мамочки. Я кричала: «Мама, мамочка! Папа-а-а!», — но отец уже не мог слышать меня в нарастающем гуле толпы. Стоя на подножке вагона и держась одной рукой за дверь, он махал нам рукой, и тоже кричал: «Лида, Лидочка! Родные мои, я вернусь!». Затихал вдали перестук колёс. Поезд набирал скорость, увозя любимого человека в неизвестность. Его родное, милое лицо мы с мамой видели в последний раз.

В ожидании письма

И потянулись дни. Мне была отведена ответственная роль дежурной, как говорила мама. Долгими днями я сидела у своего забора (который таковым и назвать-то было нельзя) и сквозь его широкие щели смотрела на улицу, поджидая почтальона. Он с набитой сумкой через плечо мог появиться в любое время. Я старалась ничего не пропустить. Запоминала, а потом рассказывала маме, кому из соседей он принёс сегодня письма, чем его угощали: пирожком с «картошкой-маркошкой», стаканом молока, а у кого находилось и кое-что другое. Только нам вестей не было.

И когда уже не оставалось надежды, ко мне подходила мама, нежно обнимала, прижимала к груди и гладила по голове, скрывая взрыд плача в тихих слезах и тоске. От её ласки мне становилось невыносимо грустно, и я плакала.

Тут она доставала невесть когда купленную кругленькую цветную карамельку, утирала мои слёзки, и мы шли в сенцы нашего дряхлого, похожего на сгорбленного старца домика, где топилась печурка и варилась похлёбка.

С наступлением темноты мы закрывали двери на засов, подпирали её чурбаками, создавая «защиту» от всех и вся. После ужина мама укладывала меня спать на старый высокий бабушкин сундук, занавешивала, чем придётся, окна, убавляла фитилёк и начинала рассказывать мне сказки, многие из которых она сочиняла на ходу и все — обязательно с хорошим концом.

Я засыпала, а мама подолгу сидела, рассматривая семейные фотокарточки, и с замиранием сердца слушала Левитана. Потом она писала папе письма, ещё не зная его фронтовой адрес.

Заканчивался день, а завтра наступал такой же, но уже более тревожный, и я вновь несла своё дежурство и ждала, ждала, ждала. Эту почётную миссию я исполняла до окончания войны, до Великой Победы.

военное детство
Рисунок Насти Горбуновой

Первая весточка

За тягостные, томительные «посиделки» у забора, я неожиданно была вознаграждена треугольничком, что вручила мне тётя Маруся Посполитак, наша уважаемая почтальонша.
Я-то сразу заметила, как она переходит дорогу к нашему дому — знала, что я словно часовой, на своём посту. Окликнула, поманила к себе и с доброй улыбкой сказала: «Ну вот, и вы дождались!». С радостным криком я вбежала во двор, а навстречу мне уже летела мама, не чувствуя под ногами земли. Сели. И полились папины слова и наши слёзы.

«Добрый день, милая моя семья! Привет любимой Лидочке и милой моей дочке Аличке и моей маме, если она приехала. Пишу из города Кирова, с дороги, во время остановки. Милые Лидочка и Аля, вы обо мне не плачьте, сами знаете, какое время настало. Жаль вас и свою жизнь, может быть, ещё вернёмся назад живыми. Едем далеко, но не знаем, куда. Как приеду, сообщу, будьте спокойны: я пока в дороге.
Милая Лидочка, плохо, что я не взял даже кружки и ложки, пользуюсь чужими…, но это всё не беда. Пусть мама живёт у нас ради Алички, я очень беспокоюсь о ней: жива ли? Следите за ней и воспитывайте так, как это требуется. Я вернусь. Писать что-либо — не пишу. Слушайте радио, выкупи его из ремонта. Читайте в газетах о Полоцком направлении, и будете знать обо мне. Целую, целую. Привет всем знакомым. Ваш папа М. Ф. Чирков. Июль 41 год».

Собрались соседи. Они вслушивались, боясь пропустить хоть словечко. Письмо с фронта — событие в округе. Само собой установилось неписаное правило: письма с войны читать вслух, и не один раз, а столько, сколько попросят люди. Утром пошла молва: Чирковы-то письмо получили! Жив Максим Фёдорович! Ну, и слава Богу!

Какой нежной, выстраданной любовью к жене и дочери, какой верностью, заботой и мольбой: вынести всё, выжить; какой чистотой человеческих отношений и жаждой жизни, надеждой на скорую победу веет от этих 19 писем простого русского солдата. Тяжело представить, что папа не получил от нас ни одного ответа, так и не узнал, как мы жили-горевали, как его ждали.

Прошло полвека. Письма, которые я храню, стареют, как вещи. Эти письма, написанные отцом под пулями на передовой линии фронта, дороги мне как единственное наследство от папы и самая дорогая семейная реликвия. Письма согревают меня. Каждое прикосновение к этим листочкам снова и снова возвращает меня в детство…

Одна дома

Пологий берег речки Уй на Смычке отводили всем желающим жителям города для посадки картофеля. Там был и наш клочок земли, который мог прокормить нашу семью. Подошла пора первой прополки. Мама взяла тяпку, бутылку воды и, спрятав под белый платок свою красу — чёрные локоны, ушла. Взять меня с собой не решилась: далеко, своими ножками не дойду, мала, да и слаба после болезни.

Посадила меня мама на кровать, обложила подушками со всех сторон, вплотную придвинула стол с питьём и едой, дала игрушки: целлулоидного попугая с уточкой, куклу да ещё карандаши с бумагой — я любила играть «в школу». А куклу мне подарил дядя Вася, родной брат мамы, в день ухода на войну. Уговаривала мама, чтоб я не боялась, на стук не отзывалась и никому не открывала, а играла бы и ждала свою мамочку. «А если захочешь, поспи». И ушла.

Не успела закрыться за мамой дверь — что тут началось! Шуршание, щёлканье. Я сжалась в комочек, притаилась, стала прислушиваться. Настороженному детскому слуху не мерещилось: это было в комнате! Я уставилась глазами туда, откуда доносилось что-то непонятное, наводящее страх. И вдруг — ой! — увидела маленькую серенькую мышку с подвижным длинным хвостиком. Она шустро добежала до середины комнаты, остановилась, глянула по сторонам, будто брызнула изюминками глаз, и принялась ловко грызть семечку подсолнуха. Убежала и вновь появилась с семечкой. А потом уж и не одна. И такая началась суматоха, туда-сюда, туда-сюда…

Мне стало очень страшно. Горка шелухи от семечек росла. Я стояла на кровати и смотрела то на мышек, то в окно: не идёт ли мама?.. Оставила все свои занятия-игры — до них ли! Заплакала сначала тихо, а потом всё громче и громче. В испуге ждала: вот-вот мыши начнут карабкаться ко мне на кровать. Чтобы не допустить этого, я принялась их кормить, весь свой хлебный запас искрошила. А мыши так осмелели: бегают с писком по всей комнате, словно наперегонки, поглядывают на меня своими глазками-бусинками. Дрожа всем телом, я присела, укуталась с головой в одеяло, оставив маленькую щёлочку для наблюдения…

Не знаю, сколько так прошло времени. Меня разбудила мама. Я бросилась к ней… Никогда больше она не оставляла меня одну.

Холод военного детства…

Война нарушила всю нашу жизнь. Осенне-зимние холода прибавили столько хлопот и забот, что мы не знали, как их преодолеть-пережить, как нести на слабых плечах неимоверно тяжёлый груз судьбы? Остались мы с мамой без дров и угля. Каждый день вставал вопрос: чем истопить печку? Сначала жгли сухую ботву с огорода, её хранили в курятнике — от дождей, да и несушкам так было теплее. Потом в топку пошли «лишние» стулья, скамейки, сносившиеся вещи — жгли всё, из чего можно было добыть тепло, в нашем обедневшем, осиротевшем очаге. Надо было жить, ждать, надеяться и верить. Ну, а пока…

Я брала сумку-кошёлку, мама — объёмистую старую корзину и мы отправлялись по улицам собирать ветки, сучья, разные отбросы, которые могли гореть. Раз, другой, третий. Иногда мешали дожди. Улицы на Амуре, где мы жили, были ухабистыми, с колдобинами, серыми, грязными. Казалось, это следы горя и скорби, перемешанные с сиротством, лишённым нормального быта, и лютой ненавистью к врагу.

По утрам соседи выносили из своих печей и барабанов шлак, высыпали его на «больные» места дороги, где какое-то время он ещё дышал теплом. Вот где можно было нам, горемычным, раздобыть топливо! Натянув рукавицы поплотнее, вооружившись железкой вместо кочерги, мы выбирали из тлевших остатков угольки, которые своим «вторым дыханием» согревали наше промёрзшее жилище, радовали теплом. А когда тепло, и плакать уже не так хочется. Жили… Не мы одни так перебивались.

Перекусив, чем Бог пошлёт, мы узнавали из «чёрной тарелки» (радио), как в туман и непогоду наша славная Армия продвигалась вперёд, нанося смертельные удары по ненавистному захватчику, приближая наше будущее счастье. Потом звучали песни Леонида Утёсова, Клавдии Шульженко, хор Александрова, хор имени Пятницкого… Песен было много, но одна из них вызывала страх у фашистов, а в наших душах — яростную веру в победу: «Вставай, страна огромная!». От этих слов морозная дрожь проходила по телу, и слёзы текли по щекам.

Маленький мальчик очень воодушевлённо поёт песню «Священная война»

Проходило время, и снова ощущался холод. Он беспрепятственно проникал в наше жилище, хотя двери и пороги были обиты многослойной ветошью. За ночь стены и углы покрывались колкой изморозью. Наступал новый день с новыми заботами.

Голод военного детства…

Каждое утро начиналось со сводки последних известий по радио. Людей информировали о решительных наступлениях Красной Армии на противника, о том, как прямо с марша молодые солдаты вступали в бой. Гремела слава первых героических подвигов, а мы, дети войны, и наши матери, жившие далеко от передовой, на Урале, продолжали нести на своих слабых плечах ярмо военного лихолетья.

Надежда, что мы будем со своей картошкой в первый военный год, рухнула вмиг. Когда мама с тележкой и мешками приехала на поле за урожаем, она не поверила своим глазам: всё было выкопано начисто, ни кустика не оставили воры. «Украли!» — мысль, как смертельный удар по сердцу: всё, этого не пережить. После многих дней болезней, собрав последние силы, моя бедная мамочка всё же поднялась на ноги, осунувшаяся, без кровинки в лице. Эти дни я, четырёхлетняя малютка, дежурила у маминой постели, стараясь своим дыханием вернуть её к жизни.

Навещавшие нас милые, добрые соседи как-то сказали, что на хлебозаводе есть чем поживиться нашему брату (сестре). И мы пошли. Множество людей вокруг огромной кучи зерновой трухи нагребали этот продукт питания во что попало — тряпки, мешки, платки. Уносили и вновь приходили. И мы принесли домой этой кормёжки целых два ведра и кастрюлю! Залили колодезной водой и сутки настаивали. В ожидании какого-то чуда я с любопытством заглядывала под крышки. Наконец, мама слила воду, на дне осталось подобие жидкого текста… О! Эти незабываемо вкусные оладушки я запомнила на всю жизнь. Мы запивали их чаем, заваренным сушёной морковной травкой и веточками запашистой клубники (выбирали из соседского сена). Это было наслаждение!

Бывало, ели и жмых, колоб жёлтый, зелёный, землистого цвета — всё перепробовали, горького вкусили через край. Но и мысли не возникало, что это не вкусно. Вкусным в то время было всё. А затируха на молоке, горячая, подслащённая?! Настоящий праздник, но как редко он посещал нас!.. Нужда наступала нам на пятки и давила всё сильней и больней, не давая забыть её, выпрямиться и сделать уверенный шаг в «светлое завтра».

За керосином

Отдавшись дорогим воспоминаниям, я вновь переживаю эпизоды — один горше другого. Хочется рассказать людям о пережитом, что сохранилось в моей памяти и заставляет спустя десятилетия поражаться, как мы с мамой могли всё это выдержать, выстоять… В 41-м году в нашем доме ещё не было «лампочки Ильича», да и керосиновая считалась роскошью. За неимением керосина мудрили над коптилками-«фитильниками» или лампадками, а бывало, наступали и вовсе «тёмные дни».

Жили мы, как я уже говорила, на Амуре, около церкви Александра Невского, на улице Чапаева, 6. Однажды на песчаном пустыре напротив аптеки выстроилась очередь в ожидании керосина. Через двое суток подъехал бензовоз. Началась невообразимая давка. Все спешили втиснуться на «свои» места, а то и вообще залезть без очереди. Самозванцев выталкивали, но они упрямо «бросались на штурм». На руке у каждого был написан его очередной номер. Свою очередь караулили днём и ночью, пересчитывались, переписывались, исправлялись и номера.


Поднялся шум, спорили, кричали, доходило до кулаков. Толпа колыхалась, как бурные воды. Уже не чувствуя ног, мы всё-таки выдержали этот натиск. Хотелось опуститься на землю, присесть. И заснуть! Между нами и бензовозом оставалось три человека, когда объявили: керосин кончился! Так и ушли мы домой ни с чем.

Большая стирка

За холодом и голодом нагрянули болезни. Особенно тяжело болели дети. Я запомнила себя часто болеющей, очень слабенькой девочкой, тепло укутанной, лежащей в постели спиной к тёплой печке. Я не могла ходить, настолько бессильными были мои ноги. Мама нанимала у соседей Лоскутовых лошадь и просила свозить меня к врачу. Летом возили меня на телеге, зимой — на санях. А дома мама поила меня лекарством, кормила с ложечки из своих рук, выхаживала. Надежды, что я буду жить, почти не было, но святая мамина вера, её любовь и папин наказ: «Лида, береги Аличку!», — сделали почти невозможное: я живу!

А тогда надо было лечиться и соблюдать нормы гигиены, но как? Лишнего куска мыла не раздобыть, поэтому стирку белья проводили в щелочной воде, настоянной на древесной золе. Полоскали в реке: зимой в проруби, летом — с мостков. Однажды случилась радость (нет худа без добра!). Мы с мамой услышали оживлённые голоса бежавших куда-то женщин. Выскочили на улицу и увидели в руках у них вёдра, тазы и другую посуду.

— Лида, давай с нами! — крикнула соседка моей маме. — Там сама увидишь.

Мы, конечно, присоединились к бегущим. Свернули за угол. Каково же было наше удивление! Издалека, с горной шоссейки, бурлил горячий мыльный поток. Он нёсся прямо к водокачке, в тихую речку Увельку. Жидкое мыло! Вещь, необходимая в любом хозяйстве. Лица женщин светились радостью. Казалось, сюда сбежался весь город, и уж не менее половины его. Никто не спрашивал: откуда такая обильная дармовщина? Было ясно: в мыловаренном цехе жиркомбината лопнули трубы и их содержимое бежит прямо в наши руки. Кто был посильней да половчей, столько запасли мыла, что было непонятно, для чего им столько, на весь век что ли.

Мы с мамой тоже сделали несколько рейсов, заполнили мылом мою детскую ванночку, бидоны, плошки. Запаслись! Мыло быстро подсохло. Мама разрезала его сначала на большие куски, а потом тонкой крепкой нитью — на маленькие. Часть мы обменяли на хлеб и картошку, а остальное мыло долго ещё использовали в хозяйстве.

Будем жить!

То был самый страшный случай в моей жизни. Стояла морозная зима. Ночь. Мы стали засыпать. Вдруг слышим: шаги по нашей крыше! В страхе прислушались. Шаги остановились. Раздался грохот; что-то отдирали, чтобы пролезть в сени. Маме стало плохо. Собравшись с мыслями и поняв, что это грабители-убийцы, налётам которых подвергались все в нашей округе, она принялась быстро меня одевать.

Валенки, пальто, на голову — папину меховую шапку. В кармашек пальто сунула данные обо мне (давно заготовленные на случай), приколола булавкой. Перекрестила меня и со словами «Храни тебя Бог!» — спустила в подвал. Следом сбросила одеяла и всё, что впопыхах попало ей под руки. Подала табуретку, остатки хлеба, воды и спички. Успела сказать, чтобы я не подавала голоса, а если с ней что-то случится, утром постаралась бы сама вылезти и бежать к соседям напротив Ульяне Гордеевне и Антону Григорьевичу Усенко и всё им рассказать.

Крышу продолжали ломать, долбить, корёжить. Грубые мужские голоса, их ругань насмерть перепугали нас. Мама открыла дверцу печки, вытащила колосники и стала звать на помощь, наобум перебирая имена и ушедших на войну, и оставшихся, давая понять разбойникам, что рядом есть мужчины. А бандиты свирепели. Казалось, вот-вот разнесут весь дом. Вдруг на мамины крики отозвался кто-то из соседей. Так, с чьей-то помощью, посланной Богом (мама была уверена в этом), удалось спугнуть налётчиков.

Едва переводя дыхание, мама приступила к разборке маскировки: отодвинула стол, покрытый скатертью до пола, свернула половики, открыла крышку подпола и вытащила меня. Осыпая моё лицо поцелуями и обливаясь слезами, мама твердила: «Остались живы, значит, будем жить, доченька!». Великая надежда на возвращение отца с победой давала нам силы выжить в ту пору. А папа так и не вернулся…

Меняла

Продолжались грабежи, воровство, убийства. Жить было страшно. Мама пустила к нам в дом одну бабушку. Звали её, помнится, Назаравной. Она приехала к кому-то в гости в пригород, а вернуться обратно не смогла: там, где она жила прежде, уже шли бои. Пришлось Назаровне коротать войну на Урале. Славная это была старушка — тихая, добрая, спокойная. Денег за жильё мы с неё не брали, кормились вместе, едва сводя концы с концами. Она присматривала за мной, помогала по хозяйству, когда мама уходила кому-нибудь избу побелить, огород прополоть, постирать, сделать кизяк…

Перед войной мама перенесла три сложные операции, и очень уставала от бесконечной тяжёлой работы. Бабушка, жалея маму, предложила ей отлежаться, отдохнуть. А в это время я бы съездила с ней в какую-нибудь деревеньку, чтобы обменять тряпьё на продукты. Идея Назаровны нам понравилась. Собрались мы с бабушкой, взяли узелки с поклажей и, выйдя на дорогу, «проголосовали». Грузовик примчал нас в какую-то сонную, неприглядную деревню.

Остановились на зелёной солнечной полянке при въезде на центральную усадьбу. Ползая на коленках, я разложила свой товар: две папины косоворотки, ремень, яркий красный головной платок (мама специально для обмена выкрасила белую тряпицу), ещё какие-то мелочи. Стали ждать. Подходили люди, рассматривали товар, но в первую очередь — нас, такой вояж в их деревню был редкостью. И молча уходили.

Под солнышком мы разомлели, хотелось пить и есть. Назаровна попросила проходившую мимо женщину принести нам водички. Очень скоро появился светловолосый веснушчатый мальчик на велосипеде. Подал бабушке бидон, краюшку хлеба и молча уехал. Дело наше не спорилось, и мы совсем было отчаялись. Но вот потянулись сельчане. Первым «пошёл» красный платок, а потом и всё остальное. Люди интересовались, как нас зовут, кто у нас на войне, жалели и угощали: кто конфеткой, кто творожным колобком или кусочком сахара. У меня текли слюнки, но я не притрагивалась к этим яствам: потом, дома, вместе…

Какие же мы с Назаровной были счастливые! На нашей скатерти-самобранке (вернее, в наволочке) лежали: масло, сахар, творог и кусок мяса. «Приезжайте ещё», — говорили нам вслед. Один сердобольный водитель согласился подбросить нас до дома. Неподдельной радостью светилось лицо мамы, когда я гордо выкладывала на стол наши «трофеи».
— Кормилица ты моя, — с трудом вымолвила она.
А кормилице всего-то пять лет было!

Выключка

Горе приходило в каждый дом и поселялось навсегда. Привыкнуть к горю никто не мог. Уже многие из нашего квартала горючими слезами оплакивали своих родных, погибших на полях сражений. Военные дни были похожи друг на друга — чёрные, беспросветные. Однажды маму куда-то вызвали. Мы с Назаровной маялись, поджидая её: то во двор выйдем, то обратно в дом, как Пат с Паташонком. Мама долго не возвращалась.

Прошла целая вечность, и я услышала скрип калитки. Мама брела, еле передвигая ноги, как безмолвная тень. В ответ на наши расспросы она отрешённо молчала, была сама не своя — не такая, какой я привыкла её видеть. Словно очнувшись, она скользнула взглядом по нашим лицам и бросилась на кровать. Не в силах справиться с собой, мама уткнулась в подушку, разрыдалась. Я поглаживала её по вздрагивающей спине, стараясь вернуть к себе из неизвестного далёкого, и тоже плакала. Господи, сколько слёз мы пролили в те годы! Но вот мама поднялась, и я не узнала её: голова была седая…

Вскоре мы стали получать скупые весточки — почтовые переводы. «Это от нашего папочки! Он нам послал, сам…», — говорила мама, прижимая бумажку к губам. Не знала я тогда, что это была пожизненная пенсия маме за убитого на войне мужа и мне до совершеннолетия — за отца. Не знала я, что в тот день мама принесла из военкомата выключку: «Ваш муж М. Ф. Чирков…» Мой словарь пополнился ещё одним словом, значение которого до поры до времени я не могла понять.

Победа

В том году весна пришла рано. Промчались талые воды, спокойно дышала вдоволь напоённая земля. Мы высаживали на грядках огурцы. Вдруг послышался ровный нарастающий гул самолётов, а вскоре и сами они показались. Стальные зелёные птицы с большими красными звёздами и буквами «СССР» на крыльях летели так низко, что можно было различить покачивающиеся фигуры лётчиков.

Что это? Летят вереницей, по кругу, и вдруг перестроившись, взмывают вверх, потом стремительно падают вниз. Пролетая над головами остолбеневших людей, лётчики искусно демонстрировали своё ремесло. Мы стояли, как вкопанные, не мигая, смотрели и ждали: а что же дальше будет? Вот один самолёт, пролетев предельно низко, оставил белый длинный шлейф. Это повторил второй, третий и все остальные. Сделав почётный круг над городом, крылатые машины скрылись. Но только на один миг.

Появившись снова над нами, лётчики сбросили множество крупных хлопьев. Листовки! Они хаотично кружились, мелькали перед глазами и плавно опускались на землю. Двор, улица, город были усыпаны белыми листами. В первые минуты никто не осмеливался наклониться, поднять листок и прочитать, что же там такое написано. Всё произошло сразу, стихийно. Люди бросились подбирать листовки. Полушёпотом я прочитала (читать выучилась до школы):
— Смерть немецким оккупантам!
— Наше дело правое, мы победили!
— Слава героям! Ура! Победа за нами!

Мы собирали белые листочки и несли их домой, как самое дорогое, с чем невозможно расстаться. Что тут началось! Бегали, плакали, кричали, обнимались, целовались, зазывали друг друга в гости. Скоро вся наша улица Чапаева превратилась в один щедрый, гостеприимный стол.

Наскоро переодевшись, мама схватила меня за руку, и мы побежали через весь город — к военкомату. Там уже собралось много народу, но люди всё подходили и подходили. Толпа колыхалась, все старались пробиться поближе к крыльцу, где выступали ораторы. Мы впервые услышали сообщение о капитуляции Германии, о полном разгроме фашистского логова, и долгожданной Великой Победе. В память врезались слова: «Дорогие матери и жёны! Ждите — живые вернутся!».

Мы с мамой ждали, ждали, ждали…

Мои друзья

Какой бы тяжёлой ни была наша жизнь, в ней всегда находилось место для маленьких детских радостей. Я очень любила общаться с умной домашней собачкой по кличке Нольма. Она появилась у нас толстеньким, неуклюжим щенком чёрно-белой масти. Щенка принёс папа. Сначала собачка жила с нами в комнате, а как подросла, папа сколотил во дворе конуру, и наша Нольма стала жить в собственном домике.

Собака, как человек, очень переживала расставание с хозяином. Она подвывала, подолгу не прикасалась к еде, резко реагировала на стук, шаги и тоскливо поглядывала на калитку. …Хозяин не возвращался, и Нольма смирилась. Я играла с ней. Нольме это так понравилось, что при моём появлении она с визгом бежала ко мне, прыгала, носилась по кругу, виляла хвостом и услужливо выполняла мои требования-команды. С наступлением холодов мама устраивала в сенцах настил из соломы и переводила Нольму на зимовку, поближе к теплу, а в сильные морозы — и вовсе в дом.

Перед самым концом войны собака ушла куда-то, исчезла, оставив нам свою наследницу Норку — крошечного слепого щеночка. Эта Норка охраняла меня много лет, провожая и встречая из школы.

Помню, как мама усаживала квохчущую курицу в самодельное гнездо и подкладывала туда с десяток яиц. Место для наседки отводилось в тёмном углу за печкой. Я тихонько наведывалась туда, ставила воду, сыпала зёрнышки, крошки и тихонько отступала назад, стараясь увидеть, как курица примется за еду. Но она не торопилась. Позже я узнала, что она покидала насиженное место один раз в день и то не надолго. Когда из гнезда раздавался слабый писк, курица становилась непоседливой. Мама перекладывала проклюнувшиеся яйца с тонкой растрескавшейся скорлупой в папину рыжую меховую шапку, вывернутую наизнанку, где цыплята вылуплялись самостоятельно.

Я крошила желтки, и птенцы, спотыкаясь, клевали. Я брала эти пушистые комочки в ладошки, слегка прижимала к себе, дышала на них, согревая своим дыханием, и цыплята засыпали. Подрастали они быстро, неотступно бегали за своей нахохленной мамой. А курица гордо вышагивала по скрипучим половицам пола. Стоило мне подать голос, и все птенчики подбегали ко мне, ожидая подачки.

Кошка Муся ревновала меня к нашим новосёлам, но «оттаивала», когда нежилась на моих коленях. Далеко-далеко отступали все невзгоды. Мне было хорошо в окружении забавных и верных друзей.

Первая ёлка

В один из январских дней 1946 года мама сказала, что нас пригласили на новогодний праздник, на ёлку. Я не знала, что это такое. Стали собираться. Мама закутала меня в огромную клетчатую шаль, оставив лишь щёлки для глаз, и мы через весь город отправились пешком в военкомат. Пришли, заледеневшие, и продрогшие до костей, разделись. Нас провели в большую комнату. За столом, на котором лежало много свёртков и кульков, сидели военные. Они поздоровались с нами и пригласили сесть. Собралось много женщин с детьми.

Посреди комнаты стояла высокая зелёная лесная красавица. Нас заворожил тонкий аромат хвои. «Вот она, ёлочка», — шепнула мне мама. Я не мигая, не дыша, боясь шелохнуться, смотрела на сказочное чудо, украшенное разноцветными бумажными цепями, парашютиками, конфетами, настоящими яблоками, куколками. В ветвях что-то блестело и сверкало, а на верхушке ёлки, высоко под потолком, красовалась яркая звезда.

Один из военных что-то говорил, и, как сейчас вижу, все взрослые плакали. Потом детей собрали
вокруг ёлки, и женщины в нарядных костюмах повели наш большой хоровод. Они усердно показывали нам притопы и прихлопы, приглашая нас повторять их действия. Мы же, никогда не слышавшие детских песен, весёлой музыки, стояли и молча растерянно смотрели на них. Я несколько раз порывалась к маме, и другие дети тоже. Нас подхватывали ласковые руки, завлекали в круг, «заговаривали». И мы, входя во вкус, показывали, как в лесу родилась ёлочка и как она росла. Уходить никому не хотелось.

Наступил момент, когда детей стали вызывать к столу по имени и фамилии. Назвали меня, но я не сразу пошла, сковал страх; только держась за мамину руку, почувствовала себя увереннее. Уже дома, развернув новогодний подарок, мы с радостным любопытством рассматривали его содержимое, целовали замёрзшие мандарины, каждую конфетку. Примерили серые меланжевые носочки, сделали бантики для косичек. Фланель белёсого цвета отложили «на потом». Когда я пошла в школу, из неё сшили шаровары, и я долго носила их. А тогда, в январе сорок шестого, на мой вопрос: «От кого эти подарки?» мама тихо ответила: «Это от папы…»

Где мой папа?

Что бы мы ни делали, мы всегда говорили о любимом нашем папе: вот он бьёт фашистов, с криком «ура» бежит в наступление, в окопе пишет нам письма, читает наши, лечит раненых. А главное, скоро, очень скоро папа вернётся домой. Как мы мечтали о встрече! И вот Победа! Враг разбит и повержен. Пошёл счёт мирным дням…

Через год я стала первоклассницей. Школа! Это событие нас окрылило. Мама бегала, суетилась, радостно и с грустинкой готовила меня к новой жизни. Иногда я замечала слёзы на её глазах: «Как бы порадовался папа, глядя на свою Аличку!».

Знакомая портниха тётя Тоня Андрианова сшила мне школьное платье из маминого.  И фартучек сшила (догадались же они с мамой!) из папиного чёрного зонта. Мама аккуратно распорола зонтик, выстирала его, отутюжила. Это был не просто школьный фартук — добрая фантазия мастерицы: весь из маленьких расклёшенных клинышков, с торчащими на плечах воланчиками. Вещица эта несгибаемо стояла на мне, а при ходьбе шуршала — плотная хрустящая парусина. Я выглядела не хуже девчонок-одноклассниц и замечала на себе их восхищённые взгляды.

Моей первой учительницей в 1 «А» классе школы №5 была Александра Александровна Щербатова. Я помню её и люблю. Неделями я не посещала школу из-за болезни, и всё-таки училась хорошо. Меня хвалили за каллиграфию и чистописание. В конце учебного года, когда мы фотографировались всем классом, учительница посадила меня рядом с собой — в награду за успехи в учёбе и примерное поведение. На первом школьном снимке я сижу рядом с Александрой Александровной, гордая и счастливая, с белым бантиком на платье.

В начале своей школьной жизни я узнала суровую правду, от которой столько лет, чтоб не травмировать детскую душу, оберегала меня мама: мой папа погиб на 62 день войны… На одном из первых занятий Александра Александровна стала заполнять в школьном журнале графу «сведения о родителях». Когда очередь дошла до меня, я без запинки ответила на все вопросы о маме. Учительница спросила, где папа? Я сказала: «Жив, лечится, скоро приедет». Ведь я привыкла ждать его каждый день долгие годы. Вечером, рассказывая маме, как прошёл школьный день, я спросила: «Мамочка, а где мой папа?». И узнала, что папы у меня нет.

В апреле 1994 года в результате моего многолетнего поиска, пришёл официальный ответ из Центрального архива Министерства Обороны. В картотеке учёта потерь офицерского состава Максим Фёдорович Чирков значится проходившем службу в 598-м полку лёгкой артиллерии. Пропал без вести в период с 22.08.41 по 01.09.41 года.

И всё же оставалась неясность: письма от отца продолжали приходить в сентябре-октябре сорок первого. Из Ржева, где папа лежал в госпитале по 26 августа 41 года. И потом из городов Калинина, Москвы, Костерева, Тулы — только здесь обрывается нить.

В последнем письме, датированном 19.10.41 г., он писал: «Обо мне не беспокойтесь, жив буду, вернусь, а пока пожелаю вам всего доброго, здоровья…»

Война заставила

Война приучила меня к самостоятельности, заставила рано распрощаться с коротким детством.
Рядом со взрослыми в тылу и на фронтах ковали Победу и дети военного времени. Мы старались не уступать взрослым в терпении и выносливости, не хныкали, не ныли. Мы рано взрослели.
Перенесённые испытания помогали преодолевать все трудности. Настойчиво и целеустремлённо мы шли по жизни, какие бы «иксы-игреки» она не подбрасывала.

С одиннадцати лет я чистила дымоходы, утепляла чердаки, просушивала вечно влажную «глухую» стену дома. Делала замес из глины, обмазывала завалинку, белила, скоблила. Знала, где надо ставить матицы в подполе. Выхаживала только что вылупившихся цыплят и вела огородное хозяйство. Да мало ли что ещё я делала! Зимой перелопачивала снежные заносы, чтоб не утонуть в паводке.

Но главное — я торопилась учиться. Нужда, от которой мы так и не освободились, подгоняла на работу, надеяться было не на кого. Мечтала стать школьным учителем. Жизнь подкорректировала мечту: более 30 лет я проработала воспитателем в детском саду. Своим малышам стремилась дать сполна то, чего сама была лишена в годы войны.

Прошли десятилетия. Мы сумели залечить раны страны, но по прежнему скорбит сердце по погибшим в Великой Отечественной войне. Пусть каждый новый День Победы приходит как день всенародного благодарения, отдания почестей всем, кто вписал свою страницу в суровую летопись 1941-1945 годов. Пусть никого не оставит равнодушным величие подвига Советского Солдата — Человека, отдавшего жизнь во имя грядущих поколений.

2 комментария


  1. Спасибо большое, все давольно интересно и главное просто!


  2. Это как раз то, к чему мы и стремимся! 🙂 Благодарим за отличный отзыв!

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *